На Берлин!
Во второй половине дня 5 апреля меня вызвали к ВЧ. Мысли еще были заняты тактическими учениями, проведенными в 3-й дивизии, откуда я только что вернулся в Грыфице.
Слышу знакомый голос генерал-полковника М. С. Малинина:
— Чем занимается армия?
Зная, что пространных речей начальство не любит, я доложил коротко. Выслушав, Малинин поинтересовался:
— А что думают ваши жолнежи о Берлине?
Меня словно подбросило на стуле.
— Все наши солдаты и офицеры ждут не дождутся приказа наступать на Берлин!
Видимо, моя горячность пришлась начальнику штаба фронта по душе. Он шутливо заметил:
— А я считал, что вас устраивает оборона побережья. — И, сразу приняв серьезный тон, многозначительно добавил:
— Вам послана директива. Из нее узнаете о предстоящей задаче...
Я сразу же пригласил к себе Каракоза, Ярошевича, Цукапова, Модзелевского, Никулина, Бордзиловского и нашего нового начальника штаба Роткевича. Они пришли встревоженные, а я не знал, как скрыть распиравшую меня радость. Наконец, перефразировав Гоголя, торжественно произнес:
— Друзья, я собрал вас, чтобы объявить... наиприятнейшую новость: польская армия примет участие в Берлинской операции!
Это известие было встречено всеми с восторгом. [262]
В тот же день меня вызвали в штаб фронта на совещание. Там я узнал, что нашей армии предстоит действовать на правом крыле 1-го Белорусского фронта в составе группировки, наносящей вспомогательный удар. На совещании, которое правильнее было бы назвать трехдневным учебным сбором командующих армиями, были рассмотрены боевые задачи объединений. Отрабатывались вопросы взаимодействия и возможные варианты боев в ходе наступления.
Возвращаясь в Грыфице, я заехал к польским летчикам. 4-я смешанная авиационная дивизия полковника А. С. Ромейко базировалась на аэродромах в районе Мирославца. Она уже вовсю готовилась к Берлинской операции — боевая подготовка проводилась здесь с рассвета до сумерек.
От имени правительства Польской Народной Республики я вручил награды летчикам и техникам, особо отличившимся в боях. Большинство их составляли поляки, прибывшие из Советского Союза. Но в строю находились и молодые авиаторы — представители коренного польского населения, которых объединяла с ветеранами тесная братская дружба. Армия уже знала этих молодых асов, летавших на самолетах с польскими опознавательными знаками, таких, как Хромы, Крамарчук, Габис, Калиновский, Михайловский, Бобровский, которым я и вручил боевые награды. Рядом с ними стояли их верные товарищи, польские техники, образцово обеспечивающие полеты: Индрус, Юхимович, Комарницкий, Шурко, Грандылевский и другие.
Вернувшись в Грыфице, я сразу же занялся решением сложнейшей задачи: польским войскам предстояло перегруппироваться на правое крыло 1-го Белорусского фронта, иначе говоря, за шесть дней (с 8 по 13 апреля) совершить двухсоткилометровый марш и сосредоточиться в районе Хойны. Рокировка должна была пройти скрытно, поэтому планировались только ночные переходы.
В соответствии с замыслом операции 1-я армия совместно с советской 61-й армией, с которой мы освобождали Варшаву, имела задачу расширить прорыв, осуществляемый главной ударной группировкой фронта, одновременно прикрыть ее от возможных контрударов противника с севера. Дело в том, что наш, 1-й Белорусский фронт должен был перейти в наступление 16 апреля, [263] тогда как 2-й Белорусский, наступавший правее, — четырьмя днями позже. Пользуясь этим, противник мог бросить сильные резервы в южном направлении и ударить во фланг главной группировке советских войск.
В назначенное время полки двинулись на юго-запад.
Ночью я выехал на шоссе, по которому шли 3, 4 и 6-я дивизии. Дисциплина и порядок в них поддерживались строго, неукоснительно соблюдались правила маскировки. Колонны занимали только правую часть дороги, оставляя левую свободной для встречного транспорта.
Следующей ночью я проверил на марше кавалерийскую бригаду. Она впервые совершала переход в конном строго. Уланы ловко сидели на лошадях, недаром поляки издавна славятся как лихие кавалеристы. Остаток ночи я провел в Старгарде-Щециньском, чтобы ранним утром направиться в 77-й стрелковый корпус, который мы должны были сменить. Собрался уже двигаться дальше, как вдруг в соседнем дворе увидел советского генерала. Он показался мне знакомым, и я подошел ближе. Так и есть — Степан Киносян, товарищ по академии.
Он не сразу узнал меня в польской форме и пристально разглядывал, прежде чем раскрыть свои объятия.
Оказалось, что Киносян — начальник штаба 49-й армии. Он ожидал приезда К. К. Рокоссовского, и я остался с ним: уж очень хотелось увидеть прославленного полководца, с которым не встречался с сорок первого года.
На улице показалась вереница легковых машин. Впереди — большой «мерседес», из которого легко вышел Константин Константинович, как всегда, энергичный и, я бы сказал, элегантный. Он прекрасно выглядел, шутил, весело смеялся.
Я стоял в стороне, ожидая удобного момента, чтобы представиться. Рокоссовский уже несколько раз поглядывал в мою сторону. Наконец я подошел к нему.
— Эта ваша кавалерия совершает марш? — спросил, поздоровавшись, командующий фронтом.
— Так точно. Уланы 1-й отдельной кавалерийской бригады! — ответил я.
— Хорошая бригада! Кавалеристы, судя по внешнему виду, подготовлены неплохо: их посадка на коне заслуживает похвалы. И лошади прекрасные. [264]
Приятно было слышать лестный отзыв о польских кавалеристах от такого опытного конника, как Рокоссовский.
— Польский воин — хороший воин, — продолжал командующий. — Я ведь сам поляк и знаю ратную доблесть своего народа... И танкисты при освобождении Гдыни и Гданьска воевали отлично, хотя это самый молодой у вас род войск. Советские танкисты очень хвалили их.
Константин Константинович торопился. Пожелав удачи нашей армии, он уехал на рекогносцировку.
А я поспешил к командиру 77-го стрелкового корпуса генералу В. Г. Позняку, которого нашел в Новом Объезеже (Гросс Вубизер). Виктор Гелрихович тоже старый знакомый — до войны мы вместе преподавали в академии. Но предаваться воспоминаниям было некогда, предстояло ознакомиться с местностью, где должна была наступать польская армия.
Начали с правого фланга, от Старой Рудницы, затем постепенно вышли к Одре. Восточный берег реки, господствуя над западным, позволял просматривать оборону противника почти на пять километров в глубину. Мы уточняли на картах фактическое расположение линии траншей и ходов сообщения, размещение огневых точек и минных полей.
У гитлеровцев было достаточно времени для создания прочной обороны: они стояли здесь уже три месяца. До самой реки Альте Одер простиралась плоская, открытая равнина, пересечен пая множеством противопаводковых дамб и железнодорожных насыпей. В междуречье противник создал сильную противотанковую оборону. Да и сама Одра, разлившаяся почти на километр, являлась серьезной преградой.
После этого мы направились в район Гоздовице — на наблюдательный пункт генерала Позняка. Хороший у него НП! С него просматривалась вся оборона противника. Виден был даже плацдарм, захваченный на западном берегу Одры 47-й советской армией, нашим левым соседом. Он интересовал меня более всего: ведь и нам предстояло начинать с форсирования Одры.
— Как думаете, — спросил я Позняка, — емкость плацдарма сорок седьмой позволит ввести на его северную часть хотя бы одну польскую дивизию? [265]
— Думаю, вполне позволит, — уверенно ответил Позняк.
Я решил согласовать этот вопрос с командующим 47-й армией генералом Ф. И. Перхоровичем, однако тот высказал опасение, что переброска наших частей стеснит его полки.
Я был вынужден доложить о своем замысле непосредственно маршалу Г. К. Жукову, который и дал соответствующее распоряжение. Теперь и Перхорович раздобрился: изъявил готовность принять на плацдарм не одну, а даже две польские дивизии. Затем туда были переправлены и другие части.
Близкая катастрофа фашистской Германии не вызывала уже никакого сомнения. И Гитлер старался лишь выиграть время, возлагая надежду на одностороннее соглашение с западными державами или хотя бы на оккупацию большей части страны и Берлина англо-американскими войсками.
Влиятельные англо-американские круги готовы были нарушить Ялтинские соглашения. Безоговорочная капитуляция Германии с оккупацией Красной Армией части ее территории, и особенно Берлина, не отвечала их политическим намерениям.
По решению Ялтинской конференции демаркационная линия между советскими и англо-американскими войсками устанавливалась по Эльбе. Однако 2 февраля 1945 года Черчилль в телеграмме Эйзенхауэру писал: «Я считаю чрезвычайно важным, чтобы мы встретились как можно дальше на Востоке». Британскую точку зрения на этот вопрос с наглой откровенностью изложил Фуллер в своей книге «Вторая мировая война 1939–1945 гг.». Он писал: «...была только одна возможность спасти то, что еще могло остаться от Центральной Европы. Эта возможность заключалась в оккупации Берлина американцами и англичанами раньше своего восточного союзника»{30}.
Фашистские заправилы не преминули использовать такую выгодную для них конъюнктуру. По их указке немецкое командование фактически открыло центральный [266] участок Западного фронта и все свои усилия сосредоточило на востоке, на обороне рубежа Одры и Нисы.
Я не буду описывать всех укреплений, воздвигнутых противником на так называемом одро-нисском рубеже, скажу лишь, что рубеж этот включал в себя три мощные полосы обороны. Противник рассчитывал задержать здесь советские войска до вступления англо-американцев в столицу третьего рейха. В общей сложности на берлинском направлении оборонялось более миллиона вражеских солдат и офицеров. У них имелось свыше 10 тысяч орудий и минометов, 1500 танков и штурмовых орудий и 3300 боевых самолетов.
Чтобы раз и навсегда покончить с гитлеровской Германией, а заодно и с интригами вокруг Берлина, советское Верховное Главнокомандование решило провести операцию в кратчайший срок.
В Берлинской операции участвовала и 2-я армия Войска Польского под командованием генерала К. Сверчевского — мощное, хорошо оснащенное оперативное объединение. В нее входили пять пехотных и одна артиллерийская дивизии, танковый корпус, две противотанковые артиллерийские бригады, два полка самоходных артиллерийских установок, отдельный тяжелый танковый полк и другие части. Излишне говорить, что современным оружием снабдил их Советский Союз{31}. К 9 апреля армия сосредоточилась севернее Болеславца и в дальнейшем действовала в составе войск 1-го Украинского фронта, нанося удар в направлении Дрездена.
В полосе 1-й польской армии оборонялись две пехотные дивизии гитлеровцев. Одна из них — 5-я легкая — была бита нами еще в Померании, но теперь ее «подштопали». С 606-й пехотной пришлось встречаться впервые. Кроме них в районе Врицена разведка обнаружила 25-ю моторизованную дивизию и скопление танков. Артиллеристы [267] засекли около 18 артиллерийских и минометных батарей противника.
Наши 2-я и 3-я дивизии, разместившиеся на плацдарме 47-й армии, должны были вместе с этой армией нанести главный удар. На вспомогательном направлении действовала 1-я пехотная дивизия, которой предстояло форсировать Одру в районе Христианзауэ, а затем выйти на Альте Одер и захватить переправы через нее.
Первую разведку боем предпринял 2-й пехотный полк на участке Секерки. Организована она была из рук вон плохо и кончилась неудачно. В том месте, где решили форсировать Одру, оказался чуть залитый водой противопаводковый вал, и лодки через него пройти не смогли. Пока разбирались, в чем дело, и искали более удобное место, наступил рассвет. Пришлось наказать командира полка В. Сеницкого. А я выслушал заслуженный упрек командующего фронтом.
Что ж, это пошло на пользу и мне, и Бевзюку, и Сеницкому. Все поняли, что форсирование Одры требует гораздо большей организованности.
Инициативно действовали в этот момент саперные в понтонные части армии. До начала наступления они смастерили двести лодок, заготовили и доставили к реке необходимые материалы для оборудования переправ. Потом, уже во время форсирования Одры, саперы под огнем противника соорудили понтонный мост, причем дважды — сначала южнее Гоздовице, а затем перебросили его же на шесть километров ниже по течению реки. Кроме того, они построили несколько паромных переправ и свайный деревянный 30-тонный мост длиной в 220 метров. В дальнейшем этот мост стал основной артерией сообщения с тылом не только для польской армии, но и для нашего правого соседа — 61-й советской армии.
До начала наступления оставалось всего два дня. И тут возникла мысль перебросить на плацдарм еще и 4-ю пехотную дивизию, чтобы создать сильную и компактную группировку. Посоветовался с Каракозом и Бордзиловским. Они меня поддержали, но дело рискованное. Конечно, места на плацдарме еще для одной дивизии хватит. Однако скученность войск в случае налета вражеской авиации повлечет большие потери. Правда, полковник Ромойко заверил, что его летчики надежно прикроют пехотинцев. [268]
Итак, ночью Кеневич переправил свои полки на западный берег Одры. Они расположились уступом в стыке между 2-й и 3-й дивизиями. Теперь можно было считать, что подготовка к операции закончена.
Военный совет 1-го Белорусского фронта обратился к польским солдатам и офицерам с воззванием. В нем говорилось:
«Славой одержанных побед, своим потом и кровью вы завоевали право принять участие в ликвидации берлинской группировки противника и в штурме Берлина. Храбрые воины, вы выполните эту боевую задачу со свойственной вам решительностью и умением, с честью и славой. От вас зависит, чтобы стремительным ударом прорвать последние оборонительные рубежи врага и разгромить его.
Вперед на Берлин!»
14 и 15 апреля все армии фронта проводили разведку боем. Это ввело противника в заблуждение. Захваченный в плен немецкий офицер так и показал: сначала они приняли за начало наступления бой четырнадцатого, затем пятнадцатого числа. Потом пришли к выводу, что решительные действия советских войск вообще откладываются.
Вероятно, такому ошибочному выводу способствовала и перемена погоды: густой туман опустился на землю, закрыв русло Одры. Мы с Каракозом всю ночь не уходили с НП. Спать не хотелось. И без того достаточно было всяких треволнений, а тут еще подвох природы!
Все же погода смилостивилась. На рассвете 16 апреля подул свежий ветер и туман рассеялся. В то утро грохот орудий известил: войска 1-го Белорусского фронта начали Берлинскую операцию. После тридцатиминутной артиллерийской подготовки в 6 часов 15 минут 1-я польская армия также перешла в наступление.
Кажется, никогда и нигде противник еще не дрался так яростно, как на Одре. Нашим частям с первого же шага пришлось отражать контратаку за контратакой. И все же польские солдаты прорвали оборонительную позицию гитлеровцев и продвинулись на 5–6 километров.
1-я дивизия несколько отстала при этом от других соединений: ей пришлось с боем форсировать реку. Между нашей и 61-й армиями образовался небольшой разрыв, и костюшковцы должны были все время загибать свой правый [269] фланг. В такой обстановке в ночь на 17 апреля я ввел в брешь 6-ю пехотную дивизию, приказав ей прикрывать правый фланг армии от вероятных контратак противника с севера. Связь с дивизиями работала бесперебойно, и на НП своевременно поступали доклады о ходе боевых действий.
Наибольших успехов добилась 3-я пехотная дивизия, командир которой, Зайковский, недавно был произведен в генералы. Его части продвинулись на 7 километров, овладев Альтвриценом, Альтмедевицем, Нойкитцем, а левофланговый полк вышел на северо-восточную окраину Врицена.
С юга в этот город уже ворвались бойцы 47-й советской армии. Чтобы ускорить его падение, я ввел 19 апреля в стык между дивизией Зайковского и 47-й армией 4-ю пехотную дивизию. Оставив Врицен, противник начал поспешно отходить, преследуемый по пятам нашими частями.
Разгромив на Альте Одере 5-ю легкую пехотную дивизию противника, наши соединения сразу же сделали бросок вперед на 15 километров. Но тут им пришлось встретиться с новой, брошенной против нас 156-й учебно-пехотной дивизией. Последовательно отбив шесть ее контратак, польские части продвинулись еще на 10 километров и вышли на рубеж Трампе, Даневитц, Рюднитц, Шметцдорф.
Разрыв с 47-й армией достиг в этот момент почти 10 километров, поэтому командование фронта ввело сюда 7-й гвардейский кавалерийский корпус. Положение сразу упрочилось, позволив повысить темпы наступления.
Поздним вечером 20 апреля наша и 61-я армии возобновили наступление. Я ввел в бой свежие силы — 6-ю пехотную дивизию и кавалерийскую бригаду. Это принесло успех. К полудню 23 апреля наши соединения, тесно взаимодействуя с советскими кавалеристами, форсировали канал в районе Ораниенбурга и разбили 3-ю морскую дивизию противника, спешно переброшенную с другого участка фронта.
Штаб армии переехал в Биркенвердер, считавшийся дачным местом у берлинской знати. Это и на самом деле был райский уголок. Окруженный сосновым бором, он утопал [270] в зелени. Первые весенние цветы украшали живописные виллы богачей. Все здесь располагало к отдыху, но нам было не до него. Вскоре оперативная группа переехала в другое место.
Перед самым нашим отъездом пришли трое немцев-рабочих. Я пригласил их в дом, угостил трофейными гаванскими сигарами. Поблагодарив, они взяли по сигаре, но не закурили, а убрали в карманы. Оказалось, что посетители пришли выразить благодарность за освобождение от гитлеровской тирании. Старший из них, с виду лет шестидесяти, заверил, что они всецело за поражение фашистской Германии.
— Я коммунист, — сказал он, — а эти двое беспартийные, но антифашисты. Всем нам грозила смерть, и мы скрывались. Только ваша победа помогла нам вздохнуть свободно.
— А что думают другие рабочие Биркенвердера? — спросил я.
— Народ запуган пропагандой Геббельса. Но многие, уверяю вас, герр генерал, понимают, что вы несете нам мир, прогресс и демократию.
Слова немца звучали искренне, укрепляя надежду на то, что будущее Германии должно оказаться в руках таких вот борцов против фашизма. Немецкий коммунист подарил мне трубку, которую я до сих пор храню в память о тех днях.
О встрече с немецкими рабочими я рассказал П. Ярошевичу. Он тоже был уверен, что теперь с каждым днем немецкое население будет все больше убеждаться в лживости геббельсовской пропаганды.
Так оно и было. Постепенно начинал таять ледок в отношениях между населением и нашими войсками.
Местные жители охотнее разговаривали с солдатами, расспрашивали про Польшу, Советский Союз, предлагали свою помощь в ремонте дорог, переправ. Возле походных кухонь толпились дети и старики с котелками в руках.
В Креммене к генералу Зайковскому пришла группа немцев. Они рассказали о находящихся поблизости больших складах с оружием и боеприпасами.
— Господин генерал, — заявил седой мужчина, возглавлявший делегацию. — Заберите поскорее это оружие, пусть наконец закончится проклятая война. Я сам в первую [271] мировую был солдатом и знаю, что война приносит народу одни лишения и горести.
24 апреля соединения нашей армия, пройдя с боями 80 километров, достигли рубежа Креммен, Флатов, Пернике, Науэн и в соответствии с планом операции начали переходить здесь к обороне, прикрывая правое крыло завершавшей окружение Берлина главной группировки фронта.
Уже следующий день показал, что противник питает самые агрессивные замыслы. На рассвете части 25-й моторизованной, 3-й морской и 4-й полицейской дивизий нанесли контрудар в районе Зандхаузена. Особенно сильный нажим был произведен в стыке между 5-м и 6-м пехотными полками. Не выдержав натиска, они отступили на три километра. При этом командир 2-й пехотной дивизии полковник Суржиц допустил оплошность, оставив врагу небольшой плацдарм на южном берегу канала Руппинер.
Остановить немцев удалось благодаря мужеству и находчивости артиллеристов 2-й гаубичной бригады полковника Казимира Викеитьева и противотанковой артиллерийской бригады полковника Петра Дейнеховского. Они выставили орудия на прямую наводку и в упор расстреливали контратакующих.
Освобождение от врага территории южнее Зандхаузена продолжалось два дня — промах Суржица стоил дорого. Правда, он был молодым комдивом. Видно было, что полковник тяжело переживает неудачу, как, впрочем, и недавний командир этой дивизии Я. Роткевич.
Мы временно закрепились на 40-километровом участке, готовясь к броску на рубеж Эльбы. Штаб армии разместился в Марвитце.
По пути в Парен, куда переезжала оперативная группа, мы задержались близ Зонненберга, во дворце фон Риббентропа. Двухэтажный дворец укрылся в густой чаще вековых дубов и буков на берегу живописного озера. Высокая железная ограда отделяла его от внешнего мира. Во дворце имелось подземное убежище, куда спускался лифт, такой большой, что в его кабине помещалась мягкая мебель. [272] Я осматривал комнату за комнатой, удивляясь. необыкновенной роскоши. Обошел спортивный зал со шведской стенкой, кольцами и трапециями, медицинский кабинет, оборудованный новейшими аппаратами, машинный зал для кондиционирования воздуха. Осмотрел музейные коллекции сервизов, хрусталя, оружия, богатые охотничьи трофеи.
Довелось мне видеть, правда издали, и хоромы Геббельса. Я проезжал вблизи города Ланке. Там, на фоне безоблачного неба, высился над озером еще более роскошный, чем риббентроповский, дворец со старинными башнями и лепными фигурками — летняя резиденция министра пропаганды.
Говоря сейчас о роскоши, в которой жили фашистские главари, я думаю о море слез и крови, сопровождавшем их господство. Невольно вспоминаются многочисленные лагеря смерти, которые в те же самые дни приходилось нам освобождать.
В лагере близ Ораниенбурга содержались люди из разных стран Европы. Среди заключенных оказалось мною польских девушек. Гитлеровцы заставляли их работать на военных заводах, за малейшие проступки бросая потом за колючую проволоку. В этот же лагерь гитлеровцы упрятали более полутора тысяч немецких антифашистов.
В одном из бараков находился старый испанец, почти пять лет проведший в фашистских застенках. На вид ему было больше семидесяти. Он так ослаб, что не мог говорить, и его фамилию назвали друзья по заточению: Ларго Кабальеро, бывший премьер-министр республиканской Испании.
Ларго Кабальеро сразу же перевезли в медсанбат 1-й дивизии имени Костюшко. Врачи и сестры круглые сутки дежурили возле его постели. Чуть освободившись от забот, и я поехал в медсанбат навестить Кабальеро. Он уже чувствовал себя лучше и рассказал мне о последних днях борьбы республиканской Испании с франкистами, о том, как его схватили во Франции и как фашисты потом издевались над ним...
Окрепнув, Ларго Кабальеро улетел в Москву.
23 апреля группа политработников 2-й дивизии, посетившая бывший концлагерь в Ораниенбурге, прислала докладную записку, при чтении которой леденела в жилах кровь: гитлеровцы жестоко обращались с заключенными, [273] которых в том лагере содержалось более 50 тысяч. Узников, истощенных голодом и изнуренных болезнями, заставляли работать по 15 часов в день, били нагайками, пинали, травили собаками, расстреливали и вешали. День и ночь работал в лагере конвейер смерти: газовые камеры и крематории...
Политаппарат армии позаботился о том, чтобы эти чудовищные факты, обличающие звериную суть фашизма, стали известны личному составу частей. Солдаты и офицеры были полны решимости бить врага еще сильнее и беспощаднее.
27 апреля наступление 1-й армии Войска Польского и ее соседей возобновилось. Это была наша последняя операция во второй мировой войне. Мы штурмовали прочный рубеж, пролегавший по каналам Хафельлендишер, Гроссер Хаупт. Тяжелые бои продолжались здесь до 30 апреля. 42-й танковый корпус противника упорствовал вопреки логике и рассудку. Пленные признавали, что потери людей и техники в частях достигают 70 процентов. А один немецкий офицер, понурив голову, сказал:
— Эта контратака была последней: у нас нет больше сил держать оборону...
И действительно, гитлеровцы начали отступать. Наши дивизии захватили Фербеллин, Герн, Ландин, Штродене и десятки других населенных пунктов, ликвидируя остатки последних вражеских частей, отступавших к Эльбе.
Вспоминается такой эпизод. Отступая, гитлеровцы подорвали мост на реке Хафель, к западу от Ринова. Возле моста создалась пробка: застопорилось движение наших танков, орудий. Саперы на этот раз не успели подойти.
Я вылез из машины и подошел к мосту. Его металлические пролеты, сброшенные взрывом со средней опоры и прочно покоившиеся своими основаниями на береговых опорах, образовали глубокую седловину, нижняя часть которой была в воде. Как выйти из положения? Я осмотрелся вокруг. На берегу торчали штабеля бревен. Решение созрело мгновенно: заполнить седловину бревнами. С помощью солдат я толкнул туда первое бревно. Танкисты, собравшиеся на берегу, поняли меня без слов и тут же включились в работу. Вскоре переправа была готова, в колонна машин тронулась через Хафель. [274]
Между тем фашистское командование торопилось переправить остатки своих войск за Эльбу. Оно оставалось верным себе: лучше сдаться в плен американцам или англичанам, чем русским. Настигая вражеские части и подразделения, мы громили их с ходу.
Наступило 1 мая. Утро было ясное, солнечное, небо — без единой тучки. Как обычно, я проснулся очень рано. Но вот в комнату вбежал адъютант капитан Гуща.
— Приехал Главком Жимерский!
Застегивая на ходу поясной ремень, я поторопился встретить Главкома.
Внимательно выслушав мой доклад о боевых действиях 1-й армии, М. Роля-Жимерский сверил по карте положение каждого соединения, части. Он позвонил комдивам, поздравил их с праздником, поблагодарил личный состав полков за самоотверженное выполнение воинского долга. Потом мы выехали в 4-ю пехотную дивизию, приданные танки которой уже переправились на западный берег каналов Хафельлендишер, Гроссер Хаупт.
Главком побывал на передовой, в солдатских окопах, на батальонных НП и огневых позициях артиллерии. Везде он беседовал с солдатами и офицерами о боях и о будущем Польши. Было уже 2 мая, когда мы вернулись в штаб армии. На пороге дома нас поджидал капитан Гуща. Он вручил мне телеграмму. Пробежав ее глазами, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Главком, заметивший мое состояние, с тревогой в голосе спросил:
— Что-нибудь стряслось?
— Берлин капитулировал! — сказал я, с трудом поборов волнение.
Официально о капитуляции Берлина еще не объявили, по о ней в войсках уже говорили как о важном историческом событии. Все понимали: со дня на день наступит конец войне. Мы гордились тем, что и польские воины участвовали в разгроме берлинской группировки противника.
Краса и гордость Войска Польского 1-я пехотная дивизия имени Тадеуша Костюшко последние дни войны вела бои в Берлине. Еще 29 апреля часов около трех дня мне позвонил командующий фронтом Маршал Советского [275] Союза Г. К. Жуков и попросил доложить обстановку. Обычно я ему докладывал ежедневно в шесть часов вечера, и нарушение установленного порядка несколько удивило меня. Когда я доложил о положении войск по состоянию на тринадцать часов, Жуков неожиданно спросил:
— Ну как, Станислав Гилярович, у вас еще не пропало желание принять участие в штурме логова фашистов — Берлина?
— Мы с нетерпением ожидаем на этот счет вашего приказа* Георгий Константинович, и готовы к выполнению столь почетного задания, — ответил я с волнением и надеждой.
— Какую же дивизию выделите?
— 1-ю пехотную имени Костюшко!
— Что ж, выбор ваш правильный, — одобрил маршал. — Постарайтесь один полк этой дивизии немедленно перебросить в район Рейникендорфа в распоряжение командующего 2-й гвардейской танковой армией. А остальные части чтобы были там к восемнадцати часам тридцатого... Полосу наступления примет от костюшковцев 61-я армия. Генерал Белов уже получил указания.
Из этих слов я понял, что участие польской дивизии в штурме Берлина было предрешено заранее. Да мы и сами не раз об этом просили и командующего фронтом, и члена Военного совета генерал-лейтенанта К. Ф. Телегина. И вот наша просьба удовлетворена.
Роткевич ушел готовить приказ, а мы с Ярошевичем разговорились о выдающемся событии для нашей армии. Пришли к выводу, что участие костюшковцев в штурме столицы третьего рейха явится замечательным примером боевого братства польского и советского народов, их вооруженных сил.
— А не выпустить ли нам листовку-воззвание к жолнежам первой дивизии? — предложил Ярошевич и вопросительно посмотрел на меня.
— Неплохая мысль, — согласился я. — Пусть-ка этим займется политотдел дивизии.
Рано утром я поехал в 1-ю пехотную, чтобы помочь в переброске полков и пожелать солдатам и офицерам успехов в предстоящих уличных боях. Подразделения уже грузились на автомашины, подготовленные подчиненными генерала Цуканова. Политотдельцы доставили только что отпечатанные, еще пахнущие свежей краской листовки. [276]
Один экземпляр я храню и поныне как дорогую реликвию. В тексте говорится:
«Костюшковцы!
Вы идете на штурм логова гитлеровского зверя. Вам оказано огромное доверие — водрузить на развалинах Берлина бело-красное знамя, символ той страны, что не погибла и не погибнет».
Солдаты читали листовку по нескольку раз, будто хотели выучить наизусть эти проникновенные слова.
Наконец колонна костюшковцев двинулась на Берлин.
Первым вступил в бой 3-й полк, наступая с Шарлоттенбургерштрассе. Правее его действовал 2-й полк дивизии, а левее — 12-й советский танковый корпус. Танки уже прорвались в район Энглишерштрассе, но сзади остались отдельные группы противника, которые пытались отрезать их от тылов, препятствуя пополнению горючим и боеприпасами. На помощь танкистам пришла польская пехота — батальоны 2-го полка во главе с полковником Архиповичем. Драться им приходилось за каждый дом, за каждый этаж. Атакующих поддерживали артиллеристы. Метким огнем они прокладывали через городские улицы и кварталы дорогу пехоте. Наконец показались советские танки, ведущие бой в полуокружении.
Подошли автоцистерны с горючим для танков, и наступление возобновилось с новой силой. Теперь штурмовые группы поляков, прикрываемые огнем советских танкистов, врывались в здания, очищая их от гитлеровцев.
Воины 2-го полка участвовали в штурме целого комплекса зданий близ Ландверканала. Бой не затихал ни на минуту и ночью. Сопротивление противника было сломлено лишь к утру, когда на соседнюю улицу Берлинерштрассе вышли советские танки и польская пехота.
Вблизи Берлинерштрассе путь польским воинам преградил квартал многоэтажных зданий, в которых укрылись фашисты. Атаки с фронта не сулили успеха. Тогда отделение Сконаркевича проникло в квартал с тыла. По лестнице солдаты поднялись на верхний этаж самого высокого здания и стали швырять оттуда гранаты в гущу гитлеровцев. Это вызвало у них панику. Теперь наши штурмовые группы, сделав решительный бросок, овладели ближайшим домом, а потом и всем кварталом. В бою было захвачено до 200 пленных.
На Берлинерштрассе особенно прочно были укреплены [277] здания Политехнического института, огороженные баррикадами. Гитлеровцы прикрывали их огнем орудий, установленных в соседних домах. Но на помощь солдатам 2-го полка были вызваны саперы. В дело пошла взрывчатка.
Пехотинцев поддержали и артиллеристы. Нередко они втаскивали на верхние этажи домов свои орудия, предварительно разбирая их по частям: лафет, ствол, колеса. Зато огонь с таких позиций обрушивался на голову фашистов как само возмездие...
Политехнический институт удалось взять лишь к утру 2 мая, после чего солдаты 2-го полка, преодолев железнодорожную насыпь, ворвались в Тиргартен. В районе Будапештенштрассе они встретили воинов 1-го Украинского фронта, штурмовавших Берлин с юга. Трудно описать всеобщую радость, охватившую бойцов в ту минуту. Солдаты двух братских армий крепко сжимали друг друга в объятиях, кидали вверх пилотки и конфедератки, провозглашали приветствия. Вот он, долгожданный момент торжества в логове поверженного фашистского зверя!
Впрочем, праздновать победу было еще рановато. Советские и польские воины еще сражались на Бисмаркштрассе и Шиллерштрассе, где наступал 1-й пехотный полк Б. Максимчука. Он вступил в бой позже, чем остальные части дивизии, причем, уже будучи в Берлине, попал под сильный артиллерийский обстрел противника. Батальоны полка развернулись к востоку от Шлессштрассе, где оборонялись отборные части СС и полиции.
Наступление 1-го полка началось в три часа ночи 1 мая. Солдаты с боем продвигались вдоль Бисмаркштрассе. Прямой наводкой била артиллерия, с грохотом рушились стены зданий, беспрерывно строчили пулеметы и автоматы. Бойцы забрасывали гранатами немецких фаустпатронщиков, которые охотились за советскими танками.
Из подвала одного здания огонь вели станковые пулеметы противника. Костюшковцам пришлось залечь. Но капрал Левчишин, прижимаясь к мостовой, подобрался к зданию и бросил в подвал две гранаты. Пулеметы замолчали. Вскоре здание было захвачено. На его крыше появился бело-красный флаг — первый польский стяг над руинами Берлина! Неизвестно, кто из солдат носил полотнище на груди и какой герой водрузил его там как символ грядущей полной победы, но все бойцы ощущали свою сопричастность к этому событию. [278]
И опять ливень пуль сечет мостовую. Это со второго этажа большого углового здания ведут огонь два вражеских станковых пулемета. Польские артиллеристы снова приходят на помощь пехоте. Командир орудийного расчета Ясинский подает команды, наводчик Куч и заряжающий Висневский производят несколько выстрелов, и наша пехота устремляется вперед.
На участке наступления 1-го полка проходила линия метро. Первыми станциями удалось овладеть сравнительно легко. Но следующая за ними с надписью на фронтоне «158» была превращена гитлеровцами в очаг сопротивления. За ее толстыми стенами укрылись орудия, пулеметы и даже танк. Захватить это укрепление помогли батарейцы поручника Вассельберга, открывшие огонь прямой наводкой. Под его прикрытием солдаты ворвались в опорный пункт, гарнизон которого был вынужден капитулировать.
При подходе к Грольманштрассе отличились минометчики плютунового Бдыха. По канализационным трубам они со своими минометами пробрались в тыл к фашистам и быстро изготовились к бою. Неожиданный огневой налет, стремительный штурм — и вражеский гарнизон прекратил существование.
Я привожу все эти эпизоды затем, чтобы подчеркнуть, что в неимоверно трудных и опасных уличных боях солдаты польской дивизии действовали решительно и храбро, помогая советским воинам сокрушать врага. В штурме Берлина костюшковцы прославили оружие и честь знамен Войска Польского.
Два полка — 1-й и 2-й — позже вступили в бой, но раньше его закончили. А 3-й все еще крушил оборону врага. К утру 1 мая солдаты 3-го полка подошли непосредственно к железнодорожному полотну вблизи Тиргартена. Затем им пришлось брать штурмом подземный автомобильный завод. Наконец и они, забравшись на броню советских танков, двинулись к Бранденбургским воротам. Сопротивление врага было окончательно сломлено, лишь кое-где слышались редкие автоматные очереди. К вечеру в освобожденном от гитлеровцев Берлине наступила тишина.
В Берлинской операции принимала участие польская авиация, включая 1-й смешанный авиационный корпус, [279] прибывший на фронт в апреле 1945 года и имевший в своем составе 300 боевых самолетов. В общей сложности польское командование имело в своем распоряжении четыре авиадивизии и три полка вспомогательной авиации.
За два дня до начала Берлинской операции наша 4-я авиадивизия перебазировалась на аэродромы в 30 километрах севернее Костшиня (Кюстрина). Сюда же прибыли и батальоны аэродромного обслуживания.
Если не ошибаюсь, еще 24 апреля на мой КП во Врицене прибыл командующий ВВС Войска Польского генерал Ф. П. Полынин. Я знал его еще до войны, затем мы встречались на Западном фронте, где он, в ту пору командующий воздушной армией, в трудной обстановке организовал авиационную поддержку наземным войскам.
Федор Петрович очень тепло отзывался о польских летчиках, их храбрости и мастерстве. С большой похвалой он говорил, в частности, о поручнике Бобровском и хорунжем Лазаре, одержавших победы в воздушных боях под Эберсвальде, подпоручнике Калиновском и Хромы, атаковавших во время разведывательного полета двенадцать «фокке-вульфов», которые шли на бомбежку наших позиций. Калиновский при этом сбил вражеский самолет, а остальные, побросав куда попало бомбы, поспешили ретироваться.
Во Врицен вместе с Полыниным прибыла его оперативная группа, в составе которой были начальник штаба ВВС Войска Польского К. И. Тельнов, главный инженер В. Н. Кобликов и другие генералы, а также командир смешанного авиакорпуса Ф. А. Агальцов. Все они постоянно находились на КП армии, направляя действия авиации с учетом задач, решаемых пехотными дивизиями.
С первого дня мы установили с авиаторами самые тесные контакты. От командующего ВВС мы узнали, что пехотная дивизия из армейской группы Штейнера с 50 танками движется к каналу Руппинер и намерена нанести контрудар по флангу наших войск. Между тем обстановка на северном берегу канала была довольно трудная: в моем резерве оставалась только кавбригада, перегруппировка же дивизий, занимавших широкий участок фронта, осложнялась.
И все же мы не могли допустить выхода на южный берег канала значительных сил группы Штейнера. [280]
— Можно ли применить авиацию? — спросил я генерала Полынина.
— Самолеты нанесут удар немедленно! — ответил он. — Ведь наши аэродромы недалеко от линии фронта.
В свою очередь я поставил командующего ВВС в известность, что на участок фронта будет выдвинута гаубичная артиллерийская бригада К. Виккентьева и бригада противотанковой артиллерии полковника П. Дейнеховского.
Урон, нанесенный дивизии группы Штейнера нашей авиацией, артиллерией и частями 2-й пехотной дивизии, был настолько значителен, что планируемый противником контрудар превратился в местную контратаку.
Своими действиями польские летчики разрушали оборону противника, замедляли подход его резервов в полосе наступления нашей армии. Только в течение 29 апреля штурмовики и истребители 4-й авиадивизии совершили 237 самолето-вылетов. В ночь на 30 апреля 2-й бомбардировочный полк нанес удар по группировке противника в Фербеллине, а в ночь на 1 мая полк ночных бомбардировщиков «Краков» — по войскам в Нейштадте и Фризаке. 2 мая летчики «Кракова» бомбили гитлеровцев, отступавших под напором наших дивизий в Ринов и Шпаатц.
В Ринове, где скрещивались несколько дорог и начинался кратчайший путь к переправам на Эльбе, скопилось много вражеских частей. По ним интенсивно наносились удары с воздуха. 3 мая польские штурмовики и бомбардировщики рассеяли колонны противника между реками Хафель и Эльбой, уничтожив при этом большое число машин, боевой техники и сотни вражеских солдат.
Ранним утром 3 мая Главком и я выехали на правый фланг армии — в 6-ю дивизию. Ее 14-й пехотный полк под командованием майора М. Домарадзского уже форсировал реку Хафель на подручных средствах и, преследуя разрозненные группы гитлеровцев, вышел на берега Эльбы. Вскоре сюда вышли остальные полки 6-й дивизии. На этот раз ее командир полковник Шейпак оказался самым расторопным.
Весь день 4 мая Главком провел в Берлине — в польских частях, штурмовавших город. А вечером дежурный [281] офицер принес нам телеграмму от В. Корчица. Начальник Главного штаба поздравлял М. Роля-Жимерского о присвоением ему высшего воинского звания — маршала Польши, а меня — с присвоением звания генерала брони.
Берлин пал, а бои на подступах к Эльбе продолжались с неослабевающим упорством. В районе Клитца 4-я пехотная дивизия натолкнулась на сопротивление крупных сил. оборонявших переправы.
Близ города продолжал работать большой подземный пороховой завод. Заводская охрана не подпускала к нему польских солдат, а рабочим не разрешала выходить наверх. Генерал Кеневич не знал, как и поступить. Лишь внезапный штурм сразу решил бы эту задачу, но генерал опасался, как бы обезумевший директор не взорвал завод. Не исключалась возможность взрыва и от нажатия кнопки на пульте управления где-нибудь за Эльбой.
Выход из создавшегося положения представился неожиданно. Двое пленных немецких солдат вызвались спуститься в подземелье для переговоров.
— Мы пойдем к рабочим, а не к фашисту-директору, — заявил один из них. — Я сам рабочий и смогу их убедить.
Действительно, вскоре наверх поднялись с белым флагом сотни людей подземного арсенала. Не вышел только директор: он застрелился.
В первой половине дня 4 мая к Эльбе вышла 2-я пехотная дивизия, а в ночь на 6 мая и 4-я дивизия, разгромившая противника в районе Клитца. Теперь на всем фронте армии правобережье было в наших руках. С другой стороны к реке подошли американские войска.
Проводив маршала Роля-Жимерского, уехавшего в Варшаву, я поспешил на Эльбу. На ее берегу повсюду реяли победоносные знамена советских и польских частей. В честь общей победы союзнические армии обменялись приветственными салютами. Наш представитель полковник Станислав Доморацкий, побывав у американцев, передал им поздравление с победой от польских воинов.
Наши части покидали Берлин. Полки 1-й пехотной дивизии имени Т. Костюшко, награжденные Крестом Грюнвальда III степени, орденами Виртути Милитари IV степени, Красного Знамени и Кутузова II степени, [282] прошли церемониальным маршем мимо Бранденбургских ворот, над которыми рядом с советским флагом реял и польский стяг...
Армия сосредоточилась восточнее Биркенвердера, в районе Зееловских высот, а штаб ее разместился в деревне Зеелов.
Позднее мне удалось побывать в Берлине. Осмотр города начал, конечно, с рейхстага, стены которого пестрели тысячами надписей. Среди них я нашел и автографы польских воинов.
Город понемногу оживал. Тут и там слышались удары кирок и ломов: жители разбирали руины, растаскивали баррикады.
Неподалеку от Бранденбургских ворот у советской походной кухни выстроилась очередь берлинцев. Повар-весельчак под шутки-прибаутки накладывал им русскую кашу в подставленные миски и кастрюли.
Из военных машин с громкоговорителями передавались приказы коменданта города генерала Н. Э. Берзарина и выступления представителей новой немецкой власти.
Одна из машин вела передачу о преступлениях фашистов в Бухенвальде, Майданеке, Освенциме. Обступившие ее берлинцы внимательно слушали, некоторые с недоверием вертели головами: «Возможно ли это?» Громкоговоритель умолк. Из толпы раздались проклятия Гитлеру. Какая-то женщина громко кричала: «Мы все являемся виновниками этой войны, и за это мы наказаны!..»
На одной из площадей жители города и солдаты союзных армий сгрудились возле кинопередвижки. Демонстрировался советский кинофильм «Зоя». Я подошел ближе, прислушался к репликам зрителей.
— Не верю, что немецкие солдаты способны на такие зверства, — произнесла, закрывая глаза рукою, стоявшая поблизости немка. — Это русская пропаганда!..
— К сожалению, все оно так и было, — негромко ответил ей мужчина-немец.
Побывать в Берлине и не зайти к Николаю Эрастовичу Берзарину было просто невозможно. Он командовал армией, в которую входил когда-то и мой корпус. У меня сохранились самые теплые чувства к этому талантливому полководцу и замечательному человеку. Не раздумывая [283] долго, я велел Владеку завернуть в советскую военную комендатуру.
В приемной у Берзарина толпилось много людей, и штатских, и военных. Генерал встретил меня радушно:
— Вот еще один представитель дружественной армия! Как прикажете принимать, по этикету или запросто?
— Лучше запросто.
Потолковали о боевых делах, потом разговор перешел на текущие события.
— Хотите, расскажу о самой последней выдумке фашистской агентуры, залезшей в подполье? — предложил Н. Э. Берзарин. — Так вот. По Берлину вдруг распространился слух, будто вчера через город должны были пройти пятьдесят тысяч монгольских солдат. Мифические монгольские орды якобы движутся с Эльбы и по пути, дескать, грабят и убивают. По слухам, даже сам советский комендант совершенно бессилен против них. Среди части жителей немедленно вспыхнула паника.
— Но ведь в городе спокойно, — заметил я.
— Да, страхи уже улеглись. Даже самые недоверчивые жители поняли, что слухи сеют недобитые гитлеровцы.
Н. Э. Берзарин познакомил меня с протоколами допроса командующего обороной Берлина Гельмута Вейдлинга и других генералов вермахта. Они проливали свет на ту обстановку, которая царила в имперской канцелярии и штабах в последние дни рейха: взаимное недоверие вчерашних единомышленников, угрозы по отношению друг к другу, отчаяние, растерянность, пренебрежение судьбами берлинского населения, попытки вырваться из столицы на запад, самоубийства...
Я не смел больше отрывать Николая Эрастовича от важных дел. Мы тепло попрощались. Мог ли я тогда думать, что это была последняя наша встреча? Н. Э. Берзарин вскоре погиб при автомобильной катастрофе. [284]